Так вот: ограбили банк,украли жемчуг.
Приезжают менты,а брать то уже некого.
Видят под банком пьяный валяется,и больше никого кругом,
ну и взяли его. Привозят в участок,а он невминяемый.
Берут его и головой в акквариум акунули,вынули,акунули,вынули
и вопросики ему значит задают:
-Где жемчуг?
-Незнаю.
-Где жемчуг?
-НЕ вижу!
-ГДЕ ЖЕМЧУГ?
-НЕЕЕЕЕ ВИИИЖУ?
-ГДЕ ЖЕМЧУГ?
-СТОП! МУЖИКИ! если хотите найти свой жемчуг наймите -
другого ныряльщика, бо я ни хрена здесь не вижу!

Если бы эту странную историю о вампирах и хасидах, о колдунах и книгах, о деньгах и налогах я услышал от кого-нибудь другого, я бы не поверил ни одному слову. Но рассказчиком в данном случае был Зяма Цванг, а он придумывать не умеет. Я вообще долго считал, что Б-г наградил его единственным талантом - делать деньги. И в придачу дал святую веру, что наличие этого дара компенсирует отсутствие каких-либо других.

Зяму я знаю, можно сказать, всю жизнь, так как родились мы в одном дворе, правда, в разных подъездах, и я – на четыре года позже. Наша семья жила на последнем пятом этаже, где вечно текла крыша, а родители Зямы - на престижном втором. Были они позажиточнее ИТРовской публики, которая главным образом населяла наш двор, но не настолько, чтобы на них писали доносы. Когда заходила речь о Цванге-старшем, моя мама всегда делала пренебрежительный жест рукой и произносила не очень понятное слово «гешефтмахер». Когда заходила речь о Цванге-младшем, она делала тот же жест и говорила: «оторви и брось». Ей даже в голову не приходило, что всякие там двойки в дневнике и дела с шпаной всего лишь побочные эффекты главной его страсти – зарабатывания денег.

Я, в отличие от мамы, всегда относился к Зяме с уважением: он был старше, и на его примере я познакомился с идеей свободного предпринимательства. Все вокруг работали на государство: родители, родственники, соседи. Некоторые, как я заметил еще в детстве, умели получать больше, чем им платила Советская власть. Например, врачу, который выписывал больничный, мама давала три рубля, а сантехнику из ЖЭКа за починку крана давала рубль и наливала стопку водки. Но ЖЭК и поликлиника от этого не переставали быть государственными. Двенадцатилетний Зяма был единственным, кто работал сам на себя. Когда в магазине за углом вдруг начинала выстраиваться очередь, например, за мукой, Зяма собирал человек десять малышни вроде меня и ставил их в «хвост» с интервалом в несколько человек. Примерно через час к каждому подходила незнакомая тетенька, обращалась по имени, становилась рядом. Через пару минут елейным голосом велела идти домой, а сама оставалась в очереди. На следующий день Зяма каждому покупал честно заработанное мороженое. Себя, конечно, он тоже не обижал. С той далекой поры у меня осталось единственное фото, на котором запечатлены и Зяма, и я. Вы можете увидеть эту фотографию на http://abrp722.livejournal.com/ в моем ЖЖ. Зяма – слева, я - в центре.

Когда наступал очередной месячник по сбору макулатуры, Зяма возглавлял группу младших школьников и вел их в громадное серое здание в нескольких кварталах от нашего двора. Там располагались десятки проектных контор. Он смело заходил во все кабинеты подряд, коротко, но с воодушевлением, рассказывал, как макулатура спасает леса от сплошной вырубки. Призывал внести свой вклад в это благородное дело. Веселые дяденьки и тетеньки охотно бросали в наши мешки ненужные бумаги, а Зяма оперативно выуживал из этого потока конверты с марками. Марки в то время собирали не только дети, но и взрослые. В мире без телевизора они были пусть маленькими, но окошками в мир, где есть другие страны, непохожие люди, экзотические рыбы, цветы и животные. А еще некоторые из марок были очень дорогими, но совершенно незаметными среди дешевых – качество, незаменимое, например, при обыске. Одним словом, на марки был стабильный спрос и хорошие цены. Как Зяма их сбывал я не знаю, как не знаю остальные источники его доходов. Но они несомненно были, так как первый в микрорайоне мотороллер появился именно у Зямы, и он всегда говорил, что заработал на него сам.

На мотороллере Зяма подъезжал к стайке девушек, выбирал самую симпатичную, предлагал ей прокатиться. За такие дела наша местная шпана любого другого просто убила бы. Но не Зяму. И не спрашивайте меня как это и почему. Я никогда не умел выстраивать отношения с шпаной.

Потом Цванги поменяли квартиру. Зяма надолго исчез из виду. От кого-то я слышал, что он фарцует, от кого-то другого – что занимается фотонабором. Ручаться за достоверность этих сведений было трудно, но, по крайней мере, они не были противоречивыми: он точно делал деньги. Однажды мы пересеклись. Поговорили о том о сем. Я попросил достать джинсы. Зяма смерил меня взглядом, назвал совершенно несуразную по моим понятиям сумму. На том и расстались. А снова встретились через много лет на книжном рынке, и, как это ни странно, дело снова не обошлось без макулатуры.

Я был завсегдатаем книжного рынка с тех еще далеких времен, когда он был абсолютно нелегальным и прятался от неусыпного взора милиции то в посадке поблизости от городского парка, то в овраге на далекой окраине. Собирались там ботаники-книголюбы. Неспешно обсуждали книги, ими же менялись, даже давали друг другу почитать. Кое-кто баловался самиздатом. Одним словом, разговоров там было много, а дела мало. Закончилась эта идиллия с появлением «макулатурных» книг, которые продавались в обмен на 20 килограммов старой бумаги. Конечно, можно сколько угодно смеяться над тем, что темный народ сдавал полное собрание сочинений Фейхтвангера, чтобы купить «Гойю» того же автора, но суть дела от этого не меняется. А суть была в том, что впервые за несчетное число лет были изданы не опостылевшие Шолохов и Полевой, а Дюма и Сабатини, которых открываешь и не закрываешь, пока не дочитаешь до конца. Масла в огонь подлили миллионные тиражи. Они сделали макулатурные книги такими же популярными, как телевидение – эстрадных певцов. Ну, и цены на эти книги - соответствующими. Вслед за макулатурными книгами на базаре однажды появился Зяма.

Походил, повертел книги, к некоторым приценился. Заметил меня, увидел томик «Библиотеки Поэта», который я принес для обмена, посмотел на меня, как на ребенка с отставанием в развитии, и немного сочувственно сказал:
- Поц, здесь можно делать деньги, а ты занимаешься какой-то фигней!

В следующий раз Зяма приехал на рынок на собственной белой «Волге». Неспеша залез в багажник, вытащил две упаковки по 10 штук «Королевы Марго», загрузил их в диковиннную по тем временам тележку на колесиках, добрался до поляны, уже заполненной любителями чтения, и начал, как он выразился, «дышать свежим воздухом». К полудню продал последнюю книгу и ушел с тремя моими месячными зарплатами в кармане. С тех пор он повторял эту пранаяму каждое воскресенье.

Такие люди, как Зяма, на языке того времени назывались спекулянтами. Их на базаре хватало. Но таких наглых, как он, не было. Милиция время от времени устраивала облавы на спекулянтов. Тогда весь народ дружно бежал в лес, сшибая на ходу деревья. Зяма не бежал никуда. Цепким взглядом он выделял главного загонщика, подходил к нему, брал под локоток, вел к своей машине, непрерывно шепча что-то на ухо товарищу в погонах. Затем оба усаживались в Зямину «Волгу». Вскоре товарищ в погонах покидал машину с выражением глубокого удовлетворения на лице, а Зяма уезжал домой. И не спрашивайте меня, как это и почему. Я никогда не умел выстраивать отношения с милицией.

Однажды Зяма предложил подвезти меня. Я не отказался. По пути набрался нахальства и спросил, где можно взять столько макулатуры.
- Никогда бы не подумал, что ты такой лох! - удивился он, - Какая макулатура?! У каждой книги есть выходные данные. Там указана типография и ее адрес. Я еду к директору, получаю оптовую цену. Точка! И еще. Этот, как его, которого на базаре все знают? Юра! Ты с ним часто пиздишь за жизнь. Так вот, прими к сведению, этот штымп не дышит свежим воздухом, как мы с тобой. Он – на службе, а служит он в КГБ. Понял?
Я понял.

В конце 80-х советскими евреями овладела массовая охота к перемене мест. Уезжали все вокруг, решили уезжать и мы. Это решение сразу и бесповоротно изменило привычную жизнь. Моими любимыми книгами стали «Искусство программирования» Дональда Кнута (от Кнута недалеко и до Сохнута) и «Essential English for Foreign Students» Чарльза Эккерсли. На работе я не работал, а осваивал персональный компьютер. Записался на водительские курсы, о которых еще год назад даже не помышлял. По субботам решил праздновать субботу, но как праздновать не знал, а поэтому учил английский. По воскресеньям вместо книжного базара занимался тем же английским с молоденькой университетской преподавательницей Еленой Павловной. Жила Елена Павловна на пятом этаже без лифта. Поэтому мы с женой встречались с уходящими учениками, когда шли вверх, и с приходящими, когда шли вниз. Однажды уходящим оказался Зяма. Мы переглянулись, все поняли, разулыбались, похлопали друг друга по плечу. Зяма представил жену – статную эффектную блондинку. Договорились встретиться для обмена информацией в недавно образованном еврейском обществе «Алеф» и встретились.

Наши ответы на вопрос «Когда едем?» почти совпали: Зяма уезжал на четыре месяца раньше нас. Наши ответы на вопрос «Куда прилетаем?» совпали точно: «В Нью-Йорк». На вопрос «Чем собираемся заниматься?» я неуверенно промямлил, что попробую заняться программированием. Зяму, с его слов, ожидало куда более радужное будущее: полгода назад у него в Штатах умер дядя, которого он никогда не видел, и оставил ему в наследство электростанцию в городе Джерси-Сити. «Из Манхеттена, прямо на другой стороне Гудзона», как выразился Зяма.
Я представил себе составы с углем, паровые котлы, турбины, коллектив, которым нужно руководить на английском языке. Сразу подумал, что я бы не потянул. Зяму, судя по всему, подобные мысли даже не посещали. Если честно, я немного позавидовал, но, к счастью, вспышки зависти у меня быстро гаснут.

Тем не менее, размышления на тему, как советский человек будет справляться с ролью хозяина американской компании, настолько захватили меня, что на следующем занятии я поинтересовался у Елены Павловны, что там у Зямы с английским.
- У Зиновия Израилевича? – переспросила Елена Павловна, - Он самый способный студент, которого мне когда-либо приходилось учить. У него прекрасная память. Материал любой сложности он усваивает с первого раза и практически не забывает. У него прекрасный слух, и, как следствие, нет проблем с произношением. Его великолепное чувство языка компенсирует все еще недостаточно большой словарный запас. Я каждый раз напоминаю ему, что нужно больше читать, а он всегда жалуется, что нет времени. Но если бы читал...
Елена Павловна продолжала петь Зяме дифирамбы еще несколько минут, а я снова немного позавидовал, и снова порадовался, что это чувство у меня быстро проходит.

Провожать Зяму на вокзал пришло довольно много людей. Мне показалось, что большинство из них никуда не собиралось. Им было хорошо и дома.
– Не понимаю я Цванга, - говорил гладкий мужчина в пыжиковой шапке, - Если ему так нравятся электростанции, он что здесь купить не мог?
- Ну, не сегодня, но через пару лет вполне, - отчасти соглашался с ним собеседник в такой же шапке, - Ты Данько из обкома комсомола помнишь? Я слышал он продает свою долю в Старобешево. Просит вполне разумные бабки...

Сам я в этот день бился над неразрешимым вопросом: где к приходу гостей купить хоть какое-то спиртное и хоть какую-нибудь закуску. – Да уж, у кого суп не густ, а у кого и жемчуг мелок! – промелькнуло у меня в голове. И вдруг я впервые искренне обрадовался, что скоро покину мою странную родину, где для нормальной жизни нужно уметь выстраивать отношения со шпаной или властью, а для хорошей - и с теми, и с другими.

Следующая встреча с Зямой случилась через долгие девять лет, в которые, наверное, вместилось больше, чем в предыдущие сорок. Теплым мартовским днем в самом лучшем расположении духа я покинул офис моего бухгалтера на Брайтон-Бич в Бруклине. Совершенно неожиданно для себя очутился в русском книжном магазине. Через несколько минут вышел из него с миниатюрным изданием «Евгения Онегина» – заветной мечтой моего прошлого. Вдруг неведомо откуда возникло знакомое лицо и заговорило знакомым голосом:
- Поц, в Америке нужно делать деньги, а ты продолжаешь эту фигню!
Обнялись, соприкоснулись по американскому обычаю щеками.
- Зяма, - предложил я, - давай вместе пообедаем по такому случаю. Я угощаю, а ты выбираешь место. Идет?
Зяма хохотнул, и через несколько минут мы уже заходили в один из русских ресторанов. В зале было пусто, как это всегда бывает на Брайтоне днем. Заняли столик в дальнем углу.
- Слушай, - сказал Зяма, - давай по такому случаю выпьем!
- Давай, - согласился я, - но только немного. Мне еще ехать домой в Нью-Джерси.
- А мне на Лонг-Айленд. Не бзди, проскочим!
Официантка поставила перед нами тонкие рюмки, каких я никогда не видел в местах общественного питания, налила ледяную «Грей Гуз» только что не через край. Сказали «лехаим», чокнулись, выпили, закусили малосольной селедкой с лучком и бородинским хлебом.
– Неплохо, - подумал я, - этот ресторан нужно запомнить.

После недолгого обсуждения погоды и семейных новостей Зяма спросил:
- Чем занимаешься?
- Программирую потихоньку, а ты?
- Так, пара-тройка бизнесов. На оплату счетов вроде хватает...
- Стой, - говорю, - а электростанция?
- Электростанция? - Зяма задумчиво поводил головой, - Могу рассказать, но предупреждаю, что не поверишь. Давай по второй!
И мы выпили по второй.

До адвокатской конторы, - начал свой рассказ Зяма, - я добрался недели через две после приезда. Вступил в наследство, подписал кучу бумаг. Они мне все время что-то втирали, но я почти ничего не понимал. Нет, с английским, спасибо Елене Павловне, было все в порядке, но они сыпали адвокатской тарабарщиной, а ее и местные не понимают. Из важного усек, что документы придется ждать не менее двух месяцев, что налог на недвижимость съел до хера денег, ну и что остались какие-то слезы наличными.

Прямо из конторы я поехал смотреть на собственную электростанцию. В Манхеттене сел на паром, пересек Гудзон, вылез в Джерси-Сити и пошел пешком по Грин стрит. На пересечении с Бэй мне бросилось в глаза монументальное обветшалое здание с трещинами в мощных кирпичных стенах. В трехэтажных пустых окнах кое-где были видны остатки стекол, на крыше, заросшей деревцами, торчали три жуткого вида черные трубы. Солнце уже село, стало быстро темнеть. Вдруг я увидел, как из трубы вылетел человек, сделал разворот, полетел к Манхеттену. Не прошло и минуты – вылетел другой. В домах вокруг завыли собаки. Я не трусливый, а тут, можно сказать, окаменел. Рот раскрыл, волосы дыбом! Кто-то окликнул меня: - Сэр! Сэр! - Обернулся, смотрю – черный, но одет вроде нормально и не пахнет.
- Hey, man, – говорю ему, - What"s up? – и собираюсь слинять побыстрее. Я от таких дел всегда держусь подальше.
- Не будь дураком, – остановливает он меня, - Увидеть вампира - к деньгам. Не спеши, посмотри поближе, будет больше денег, - и протягивает бинокль.
Бинокль оказался таким сильным, что следующего летуна, казалось, можно было тронуть рукой. Это была полуголая девка с ярко-красным ртом, из которого торчали клыки. За ней появился мужик в черном плаще с красными воротником и подкладкой.
- Кто эти вампиры? – спрашиваю я моего нового приятеля, - Типа черти?
- Нет, не черти, - говорит он, - скорее, ожившие покойники. Во время Великой депрессии это здание оказалось заброшенным. Затем его купил за символичесий один доллар какой-то сумасшедший эмигрант из России. И тогда же здесь появились вампиры. День они проводят в подвале, потому что боятся света. Вечером улетают, возвращаются к утру. Видят их редко и немногие, но знает о них вся местная публика, и уж точно те, у кого есть собаки. Из-за того, что собаки на них воют. Так или иначе, считается это место гиблым, по вечерам его обходят. А я – нет! Увидеть такое зрелище, как сегодня, мне удается нечасто, но когда удается, на следующий день обязательно еду в казино...
- Обожди, - перебил я его, - они опасные или нет?
- Ну да, в принципе, опасные: пьют человеческую кровь, обладают сверхъестественными способностями, почти бессмертные... А не в принципе, тусуются в Манхеттене среди богатых и знаменитых, обычные люди вроде нас с тобой их не интересуют. Только под руку им не попадай...

Стало совсем темно. Я решил, что полюбуюсь моей собственностью завтра, и готов был уйти, как вдруг что-то стукнуло мне в голову. Я спросил:
- Слушай, а что было в этом здании перед Великой депрессией?
И услышал в ответ:
- Электростанция железнодорожной компании «Гудзон и Манхеттен».

Окончание следует. Читайте его в завтрашнем выпуске anekdot.ru

Натуральный жемчуг можно отличить от культивированного при помощи ультрафиолетовых лучей: натуральные жемчужины будут излучать небесно-голубой цвет, а культивированные - зеленоватый.

При определении настоящего жемчуга, можно воспользоваться таким советом: бросьте жемчужину на пол, на должна высоко подпрыгнуть. Жемчужина созданная искусственно, обычно не обладает подобной прыгучестью.

Здравствуйте! Определить на глаз, натуральный природный жемчуг без практически невозможно. Есть несколько способов проверить натуральность жемчуга, но они не дают сто процентной гарантии. Первый - это бросить жемчужину на пол, по сравнению с искусственным, натуральный будет прыгать дольше и интенсивней. Так же можно по весу сравнить натуральный жемчуг с искусственным. Натуральный заметно тяжелее искусственного.

Отличить жемчуг от специального стекла или пластика легко, он много тяжелее и главное обладает очень шершавой поверхностью. Достаточно попробовать сомкнуть зубы на натуральном жемчуге, чтобы вы почувствовали о чем я говорю. Но если стоит вопрос, как отличить природный, естественный жемчуг от также натурального, но выращенного на жемчужных фермах, то тут все сложнее. Обычно рост жемчужин на таких фермах стимулируется введением достаточно крупного предмета, в отличии от крошечной песчинки в жемчужине натуральной. Это создает в такой жемчужине внутренние неоднородности, которые во-первых отразятся на прыгучести жемчуга, он будет тяжело отскакивать, а то и просто катиться, а во-вторых их можно попытаться увидеть сквозь отверстие для нитки, если это жемчужные бусы. Других способов я даже не знаю, ведь на вкус такой жемчуг практически одинаков. Хотя, от природного жемчуга зубы просто сводит судорогой, крайне неприятное ощущение, а выращенный можно укусить лишь слегка поморщившись.



Натуральный жемчуг не бывает дешвым.

Обычно, натуральные жемчужины не бывают идеально ровными.

Пробуя на зуб, услышите скрип. Она слегка шероховатая, не гладкая.

Изделия из натурального жемчуга ощутимо тяжелее, чем имитация.

Крайний случай - попробовать над огнм. С натуральной жемчужиной ничего не может случится.

Пластиковая оплавится.

Настоящая жемчужина, если е уронить, должен всегда подпрыгнуть.

Зажмите жемчужину в ладонь, или наденьте ожерелье на шею. Натуральный жемчуг вы почувствуете сразу, он всегда прохладный.

Кроме всего прочего, если вы попробуете провести натуральной жемчужиной по зубам, то почувствуете, что поверхность немного шероховата, в то время как у искусственной она идеально гладкая. Натуральный жемчуг всегда на ощупь немного прохладный, даже в самый жаркий день. Еще чтоб узнать искусственный перед вами жемчуг или нет, можно потереть две жемчужины друг о друга, в месте трения появится царапина, но при смачивании водой она тут же исчезнет.

Тут уже описали основные способы определения настоящего жемчуга. Добавлю еще один способ. Если речь идет о бусах ил ожерелье, нужно внимательно и под увеличением рассмотреть отверстие в жемчужине. У натурального жемчуга поверхность отверстия будет обязательно неровной и иметь сколы. В случае с искусственным жемчугом внутренняя поверхность будет ровной и гладкой.



Как отличить натуральный жемчуг

Можно выделить три вида жемчуга: природный, культивированный и искусственный.

Природный жемчуг очень дорогой и редкий. Сейчас жемчуг практически не добывают, а культивируют. Культивированный мало чем отличается от природного. Он точно также вырастает в раковинах моллюсков с тем лишь отличием, чтообразуется не под влиянием природных факторов, а вследствие лействий человека: в раковину внедряется имплантант.

А вот искусственный жемчуг делается полность человеком, без участия моллюсков. Обычно полый шарик покрывается многими слоями перламутра. Поэтому подделку можно вычислить по весу, он гораздо легче натурального жемчуга. Так же они легко повреждаются от внешних воздействий.

Также подделку выдаст идеально ровное покрытие, настоящий же жемчуг несколько неодноролен, это можно заметить, если потереть жемчужины друг о друга или о зубы.

Ну и натуральный жемчуг не может стоить дешево.

Натуральный жемчуг обычно тяжелее своих подделок. Так же можно бросить жемчужину на пол, если она высоко подскочила - значит натуральная. Еще натуральный жемчуж блестит на солнце и переливается, искуственный более блеклый.

Отличить натуральный жемчуг от искусственного можно очень легко (тут имеется в виду не культивированный жемчуг, выращиваемый в раковинах, а именно искусственный, не имеющий к жемчугу вообще никакого отношения и напоминающий его лишь внешне) - нужно попробовать жемчужину на зуб. В буквальном смысле. Поверхность натурального жемчуга несколько шершавая - при трении о зуб это прекрасно ощущается. Покрытие искусственного жемчуга абсолютно гладкое.

Насколько я знаю, есть три вида жемчуга: натуральный, культивированный и искусственный. Так вот, именно натуральный жемчуг и культивированный можно отличить только при помощи рентгена в натуральной жемчужине в центре будет полость, а в культивированной жемчужине будет виден маленький инородный предмет.

А все другие методы определения качества жемчуга, описанные другими авторами, помогают отличить именно то, где настоящий жемчуг (натуральный или культивированный), а где искусственный.

Владимир Набоков

(1899-1977)

Стихотворения Владимира Владимировича Набокова, напечатанные ниже, относятся ко времени его молодости. Все они, сколько бы ни различались ритмами, образами, соотношением лирического и эпического начал, сходны в одном: автор их идет от библейских сюжетов к новым, возникающим в его воображении с поразительной отчетливостью, со множеством точных деталей, словно он сам живет и странствует в этом мире, словно беседовал со старушкой - соседкой Марии и Иосифа в Назарете, слышал разговор Учителя с учениками о мертвом псе, лежащем на дороге, стоял в онемевшей толпе перед Голгофой...

Разумеется, домысел всегда присутствует в творении любого художника; и развитие библейских мотивов - одна из особенностей многих произведений, содержащихся в этой книге. Но стихотворения Набокова кажутся словесным аналогом театрализации или экранизации - разумеется, талантливой настолько, они создают впечатление сиюминутного присутствия и достоверности. Оставаясь верным источнику, автор каждый раз поражает читателя неожиданным поворотом знакомого образа. Вот ученики отворачиваются от смердящей падали, а Учитель говорит о мертвом псе: «Зубы у него - как жемчуга...» У старенького Петра, стоящего перед райскими вратами, ладони все еще пахнут «гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб». Навсегда входят в память два облика Богоматери: юной Жены плотника, легкой, лучистой, хоть «и была, голубка, на сносях», и Матери, «седой страшной Марии», которую уводит с места казни Иоанн, а она видит своего смуглого Первенца, играющего у родного порога... И не уходит из сознания читателя вопрос, который задает себе Иоанн, слыша «ее рыданья и томленье»:

Что, если у Нее остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слез
не стоит наше искупленье?

***

На годовщину смерти
Достоевского

Садом шел Христос с учениками...
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей...

Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна...»
Христос же молвил просто:
«Зубы у него - как жемчуга...»

Мать

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив, подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман
увещевающий уводит Иоанн седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,
и будет до утра подслушивать сквозь сон ее рыданья и томленье.
Что, если у нее остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слез не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;
у гроба, в третий день, виденье встретит жен, вотще куривших ароматы;
светящуюся плоть ощупает Фома;
от веянья чудес земля сойдет с ума, и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!
Неосязаемо над горестью твоей дни проплывают, и ни в третий,
ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,
твой смуглый первенец, лепивший воробьев на солнцепеке, в Назарете.

Берлин, 1925 г .

Легенда о старухе, искавшей плотника

Домик мой, на склоне, в Назарете,
почернел и трескается в зной.
Дождик ли стрекочет на рассвете, -
мокну я под крышею сквозной.

Крыс-то в нем, пушистых мухоловок,
скорпионов сколько... как тут быть?
Плотник есть: не молод и не ловок,
да, пожалуй, может подсобить.

День лиловый гладок был и светел.
Я к седому плотнику пошла;
но на стук никто мне не ответил,
постучала громче, пождала.

А затем толкнула дверь тугую,
и, склонив горящий гребешок,
с улицы в пустую мастерскую
шмыг за мной какой-то петушок.

Тишина. У стенки дремлют доски,
прислонясь друг к дружке, и в углу
дремлет блеск зазубренный и плоский
там, где солнце тронуло пилу.

Петушок, скажи мне, где Иосиф?
Петушок, ушел он, - как же так?
все рассыпав гвоздики и бросив
кожаный передник под верстак.

Потопталась смутно на пороге,
восвояси в гору поплелась.
Камешки сверкали на дороге.
Разомлела, грезить принялась.

Все-то мне, старухе бестолковой,
вспоминалась плотника жена:
поглядит, бывало, молвит слово,
улыбнется, пристально-ясна;

и пройдет, осленка понукая,
лепестки, колючки в волосах, -
легкая, лучистая такая, -
а была, голубка, на сносях.

И куда ж они бежали ныне?
Грезя так, я, сгорбленная, шла.
Вот мой дом на каменной вершине,
глянула и в блеске замерла...

Предо мной, - обделанный на диво,
новенький и белый, как яйцо,
домик мой, с оливою радивой,
серебром купающей крыльцо!

Я вхожу... Уж в облаке лучистом
разметалось солнце за бугром.
Умиляюсь, плачу я над чистым,
синим и малиновом ковром.

Умер день. Я видела осленка,
петушка и гвоздики во сне.
День воскрес. Дивясь, толкуя звонко,
две соседки юркнули ко мне.

Милые! Сама помолодею
за сухой, за новою стеной!
Говорят: ушел он в Иудею,
старый плотник с юною женой.

Говорят: пришедшие оттуда
пастухи рассказывают всем,
что в ночи сияющее чудо
пролилось на дальний Вифлеем...

* * *

Когда я по лестнице алмазной
поднимусь из жизни на райский порог,
за плечом, к дубинке легко привязан,
будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс,
медную плешь Петра у ворот.
Он заметит: я что-то принес с собою -
и остановит, не отопрет.

«Апостол, скажу я, пропусти мя!..
Перед ним развяжу я узел свой:
два-три заката, женское имя
и темная горсточка земли родной...

Он поводит строго бровью седою,
но на ладони каждый изгиб
пахнет еще гефсиманской росою
и чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грусти
приду я, зная, что, звякнув ключом,
он улыбнется и меня пропустит,
в рай пропустит с моим узелком.

Стихотворения Владимира Владимировича Набокова (1899 — 1977), напечатанные в нашей антологии, относятся ко времени его молодости. Все они, сколько бы ни различались ритмами, образами, соотношением лирического и эпического начал, сходны в одном: автор их идет от библейских сюжетов к новым, возникающим в его воображении с поразительной отчетливостью, со множеством точных деталей, словно он сам живет и странствует в этом мире, словно беседовал со старушкой — соседкой Марии и Иосифа в Назарете, слышал разговор Учителя с учениками о мертвом псе, лежащем на дороге, стоял в онемевшей толпе перед Голгофой...

Разумеется, домысел всегда присутствует в творении любого художника; и развитие библейских мотивов — одна из особенностей многих произведений, содержащихся в этой книге. Но стихотворения Набокова кажутся словесным аналогом театрализации или экранизации — разумеется, талантливой настолько, они создают впечатление сиюминутного присутствия и достоверности. Оставаясь верным источнику, автор каждый раз поражает читателя неожиданным поворотом знакомого образа. Вот ученики отворачиваются от смердящей падали, а Учитель говорит о мертвом псе: «Зубы у него — как жемчуга...» У старенького Петра, стоящего перед райскими вратами, ладони все еще пахнут «гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб». Навсегда входят в память два облика Богоматери: юной Жены плотника, легкой, лучистой, хоть «и была, голубка, на сносях», и Матери, «седой страшной Марии», которую уводит с места казни Иоанн, а она видит своего смуглого Первенца, играющего у родного порога... И не уходит из сознания читателя вопрос, который задает себе Иоанн, слыша «ее рыданья и томленье»:

Что, если у Нее остался бы Христос и плотничал, и пел? Что, если этих слез не стоит наше искупленье?

Печ. по кн.: В. В. Набоков. Стихотворения и поэмы. М., 1991.

«Садом шел Христос с учениками...» Впервые опубликовано в 1921 г. под названием «Сказание (из апокрифа)».

Стихотворение посвящено годовщине смерти Достоевского. Возможно соотнести его с образом князя Мышкина из «Идиота» (1868): герою романа свойственно замечать и ценить красоту среди житейской грязи.

Иоанн, Матфей — апостолы Иисуса Христа.

«...и плотничал, и пел? « — Согласно Евангелию, Иисус унаследовал профессию своего земного отца Иосифа, который был плотником. (Евангелие от Матфея, ХШ, 55; Евангелие от Марка, VI, 3).

Фома — один из двенадцати апостолов Иисуса Христа; он отсутствовал, когда воскресший Учитель приходил к ученикам и отказался поверить в Воскресение, пока сам не увидит раны от гвоздей и не коснется их. Через восемь дней Иисус вновь явился к ученикам и предложил Фоме коснуться его ран. «Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны не видевшие и уверовавшие.» (Евангелие от Иоанна, XX, 24 — 29). Отсюда известная поговорка — «Фома неверный».

«Лепивший воробьев на солнцепеке...» Имеется в виду эпизод из апокрифического Евангелия от Фомы: пятилетний Иисус в субботу, когда всякая работа по иудейскому обычаю запрещена, вылепил из глины двенадцать воробьев и на упреки Иосифа «ударил в ладоши и закричал воробьям: летите! И воробьи взлетели, щебеча.» (См.: Апокрифы древних христиан. М., 1989. С. 142).

Назарет — городок в Галилее, где Иисус провел детство.

Легенда о старухе, искавшей плотника. Впервые опубликовано в 1922 г.

Вифлеем — город в Палестине, где родился Иисус.

«Когда я по лестнице алмазной...» Впервые опубликовано в 1923 г.

«...пахнет еще гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб.» — Имеется в виду Гефсиманский сад на окраине Иерусалима, где Иисус провел с учениками последнюю ночь перед казнью (упоминается во всех четырех Евангелиях; см., например, Евангелие от Матфея, XXVI). Иордан — река, вытекавшая из Геннисаретского озера. Петр, как и брат его Андрей, был в молодости рыбаком.

В. В. НАБОКОВ

На годовщину смерти Достоевского

Садом шел Христос с учениками... Меж кустов, на солнечном песке, вытканном павлиньими глазками, песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной складки, и зловонным торжеством смерти заглушен был ладан сладкий теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся, полный склизких, слипшихся червей. Иоанн, как дева, отвернулся, сгорбленный поморщился Матфей...

Говорил апостолу апостол: «Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна...» Христос же молвил просто: «Зубы у него — как жемчуга...»

Мать

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив, спускается толпа, виясь между олив, подобно медленному змию; и матери глядят, как под гору, в туман увещевающий уводит Иоанн седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он, и будет до утра подслушивать сквозь сон ее рыданья и томленье. Что, если у нее остался бы Христос и плотничал, и пел? Что, если этих слез не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен; у гроба, в третий день, виденье встретит жен, вотще куривших ароматы; светящуюся плоть ощупает Фома; от веянья чудес земля сойдет с ума, и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей! Неосязаемо над горестью твоей дни проплывают, и ни в третий, ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов, твой смуглый первенец, лепивший воробьев на солнцепеке, в Назарете.

Берлин, 1925 г .

Легенда о старухе, искавшей плотника

Домик мой, на склоне, в Назарете, почернел и трескается в зной. Дождик ли стрекочет на рассвете, — мокну я под крышею сквозной.

Крыс-то в нем, пушистых мухоловок, скорпионов сколько... как тут быть? Плотник есть: не молод и не ловок, да, пожалуй, может подсобить.

День лиловый гладок был и светел. Я к седому плотнику пошла; но на стук никто мне не ответил, постучала громче, пождала.

А затем толкнула дверь тугую, и, склонив горящий гребешок, с улицы в пустую мастерскую шмыг за мной какой-то петушок.

Тишина. У стенки дремлют доски, прислонясь друг к дружке, и в углу дремлет блеск зазубренный и плоский там, где солнце тронуло пилу.

Петушок, скажи мне, где Иосиф? Петушок, ушел он, — как же так? все рассыпав гвоздики и бросив кожаный передник под верстак.

Потопталась смутно на пороге, восвояси в гору поплелась. Камешки сверкали на дороге. Разомлела, грезить принялась.

Все-то мне, старухе бестолковой, вспоминалась плотника жена: поглядит, бывало, молвит слово, улыбнется, пристально-ясна;

и пройдет, осленка понукая, лепестки, колючки в волосах, — легкая, лучистая такая, — а была, голубка, на сносях.

И куда ж они бежали ныне? Грезя так, я, сгорбленная, шла. Вот мой дом на каменной вершине, глянула и в блеске замерла...

Предо мной, — обделанный на диво, новенький и белый, как яйцо, домик мой, с оливою радивой, серебром купающей крыльцо!

Я вхожу... Уж в облаке лучистом разметалось солнце за бугром. Умиляюсь, плачу я над чистым, синим и малиновом ковром.

Умер день. Я видела осленка, петушка и гвоздики во сне. День воскрес. Дивясь, толкуя звонко, две соседки юркнули ко мне.

Милые! Сама помолодею за сухой, за новою стеной! Говорят: ушел он в Иудею, старый плотник с юною женой.

Говорят: пришедшие оттуда пастухи рассказывают всем, что в ночи сияющее чудо пролилось на дальний Вифлеем...

Когда я по лестнице алмазной поднимусь из жизни на райский порог, за плечом, к дубинке легко привязан, будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс, медную плешь Петра у ворот. Он заметит: я что-то принес с собою — и остановит, не отопрет.

«Апостол, скажу я, пропусти мя!.. Перед ним развяжу я узел свой: два-три заката, женское имя и темная горсточка земли родной...

Он поводит строго бровью седою, но на ладони каждый изгиб пахнет еще гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грусти приду я, зная, что, звякнув ключом, он улыбнется и меня пропустит, в рай пропустит с моим узелком.

МАЛЬЧИШКУ ШЛЕПНУЛИ В ИРКУТСКЕ

Музыка Матвея Блантера
Слова Иосифа Уткина

Мальчишку шлепнули в Иркутске.
Ему семнадцать лет всего.
Как жемчуга на чистом блюдце,
Блестели зубы у него.

Над ним неделю измывался
Японский офицер в тюрьме,
А он все время улыбался:
Мол, ничего «не понимэ».

К нему водили мать из дому.
Водили раз,
Водили пять.
А он: «Мы вовсе незнакомы!..»
И улыбается опять.

Ему японская «микада»
Грозит, кричит: «Признайся сам!..»
И били мальчика прикладом
По знаменитым жемчугам.

Но комсомольцы
На допросе
Не трусят
И не говорят!
Недаром красный орден носят
Они пятнадцать лет подряд.

…Когда смолкает город сонный
И на дела выходит вор,
В одной рубашке и в кальсонах
Его ввели в тюремный двор.

Но коммунисты
На расстреле
Не опускают в землю глаз!
Недаром люди песни пели
И детям говорят про нас.

И он погиб, судьбу приемля,
Как подобает молодым:
Лицо вперед,
Обнявши землю,
Которой мы не отдадим!

Русские советские песни (1917-1977). Сост. Н. Крюков и Я. Шведов. М., «Худож. лит.», 1977, под загл.: "Комсомольская песня", дата: 1934.

Датировка у песни запутана. Этот вариант в сборнике озаглавлен "Комсомольская песня" и датирован 1934 годом, что не согласуется ни с текстом, ни с воспоминаниями Блантера. В конце 1960-х в беседе с журналистом Глебом Скороходовым Матвей Блантер сказал, что песню "Мальчишку шлепнули в Иркутске" он написал в 1919 году для известного исполнителя Бориса Борисова, и на пластинку она тогда не была записана. (Глеб Скороходов Г. А. Тайны граммофона. М.: Изд-во Эксмо, Изд-во Алгоритм, 2004, стр. 73). Но и Уткин, и Блантер в 1919 году были еще очень молоды: они оба родились в 1903 году, и в 1919 году им было по 16 лет. Видимо, опечатка либо Блантер ошибся, что свойственно его воспоминаниям. "Джона Грея" , один из своих первых хитов, Блантер написал в 1923 году.

Представленная выше редакция - поздняя. Судя по тексту, она относится к 1943 году и, видимо, сделана для записи на пластинку ("Недаром красный орден носят / Они пятнадцать лет подряд": 15 лет со дня награждения Комсомола орденом "Красного Знамени" исполнилось в 1943 году: орден вручен в 1928 году). Можно даже предположить, что в первом варианте не упоминались ни комсомольцы, ни коммунисты, и куплеты "Но комсомольцы на допросе..." и "Но коммунисты на расстреле..." - позднейшая вставка. Уткин и Блантер не состояли в партии. Поэт и редактор Иосиф Уткин погиб на войне, случайно, в авиакатастрофе. В фильме "Завтра была война" (1987, время действия - сентябрь 1940 года) песню поют девятиклассники на дне рождения товарища. В фильме использованы только первые четыре куплета.

Существует народная песня времен Гражданской войны о расстреле парня в Иркутске - "В воскресенье мать-старушка" ; там героя расстреливают чехи - что более верно, так как японских войск в Иркутске и вообще в Прибайкалье не было, они так далеко не продвигались, и потому шлепнуть там никого не могли; в Иркутске были войска Антанты.